Черный треугольник. Дилогия - Страница 132

К оглавлению

132

– Если не ошибаюсь, тогда при гостинице «Бристоль» имелось кабаре «Белый филин»?

– Вы не ошибаетесь.

– Вы там бывали?

– Несколько раз.

– Певицу из кабаре помните?

– Эту белокурую девочку? – спросила Эгерт, и в ее голосе я почувствовал напряжение.

– Да, Ванду Ясинскую.

– Очень смутно. Кажется, она тогда находилась на содержании приятеля Винокурова… того, чьей дачей мы воспользовались. Запамятовала его фамилию.

– Ну а в Петрограде?

– Что – в Петрограде?

– Когда в конце шестнадцатого года Ясинская объявилась в Петрограде в театре «Веселая минута», вы с ней не встречались?

– С какой стати?

– Я просто спрашиваю.

– Нет, конечно. Она меня никогда не интересовала – ни как певица, ни как человек.

– А господина Винокурова?

– Думаю, ваш вопрос лучше всего адресовать ему, – раздраженно сказала Эгерт.

– Согласен. Но в данном случае мне хочется рассчитывать на вашу любезность.

Она усмехнулась:

– Ну что вам сказать? Знаю лишь, что эта певичка многим вскружила голову. Кто-то из-за нее разорился, кто-то собирался стреляться или даже застрелился – не помню. В общем, с ее именем были связаны скандалы. Она умела производить впечатление и превращать мужчин в свиней. Что же касается Винокурова, то даже не знаю, что сказать вам. Я ведь тогда совсем не интересовалась ни им, ни его жизнью. Но не думаю, чтобы он был среди ее поклонников. Нет, не думаю. При всех его недостатках, а их у него имелось неисчислимое множество, он обладал достаточно изысканным вкусом. Этого у него не отнимешь. Видимо, сказывалась порода. Я, признаться, верю в голубую кровь. Но разрешите и мне вопрос. Я донимаю, что при допросах этого не полагается…

– Нет, отчего же.

– Почему вас вдруг заинтересовала Ясинская? Ведь она уж наверняка не имеет никакого отношения ни к ценностям «Алмазного фонда», ни вообще ко всей этой истории. Уверена, что эта милая певичка уже давно поет или танцует где-нибудь в Париже, Праге или Берлине.

– Может быть, – согласился я, – но дело в том, что в девятнадцатом году она еще находилась в России.

– Вон как? – поразилась Эгерт. – Где же?

– В столице Колчака, в Омске, Елена Петровна.

– Любопытно.

– Безусловно. Но еще любопытней, что оттуда она ездила в Екатеринбург, где служил тогда господин Винокуров. А самое любопытное заключается в том, что из Екатеринбурга в Омск она привезла серьги-каскады, о которых мы с вами так подробно говорили, Елена Петровна.

Я взглянул на Эгерт и поразился: мне еще ни разу не приходилось видеть, чтобы лицо человека так быстро и так разительно менялось. Менялось на глазах. Посерела и обвисла кожа щек, запали глаза.

– Вы… хотите… сказать…

– Нет, Елена Петровна. Я ничего не хочу сказать. Абсолютно ничего, за исключением, понятно, того, что я вам уже сказал. Мне бы только хотелось, чтобы вы прочли вот эти документы.

– До-ку-менты?

– Да, вот в этой папке.

Я налил в мутный граненый стакан немного воды:

– Выпейте.

– Бла-го-дарю.

Она отстранила стакан. Как слепая, зашарила по столу, натыкаясь на лампу, чернильницу, пресс-папье.

Хвощиков поспешно протянул ей папку. Трясущимися руками она схватила ее, но не удержала. Папка выскользнула из рук и упала на стол.

– Вот здесь, – сказал Хвощиков и раскрыл папку на нужном месте. – Прошу-с.

– Да, да… благодарю, – и вновь слепые руки зашаркали по столу.

Мне было неприятно наблюдать эту сцену. Кажется, нечто похожее испытывал и Хвощиков.

Болела голова.

За окном в четко разграфленных решеткой квадратах серело мутное, напоминающее суп из мерзлой картошки, небо. Будто подвыпивший мастеровой, покачивался тополек – единственное дерево, которое росло в обширном дворе Центророзыска. Оно напоминало о том, что где-то, совсем недалеко, есть леса, реки, озера. А впрочем, черт с ними, с этими лесами и озерами. Существуют ли они? Может, просто кем-то выдуманы от нечего делать.

Шелест страниц, прерываемый деликатным покашливанием Хвощикова. Сдавленный, словно гвоздь клещами, голос Эгерт:

– Мерзавец… Он подарил этой шлюхе украденные у меня серьги.

Всхлипывания. Шуршание переворачиваемых Эгерт страниц.

Теперь она, видимо, уже читает резолюцию директора колчаковского департамента милиции.

Как он там написал? Да… «Против ареста и этапирования О.Г.Мессмера в Омскую следственную тюрьму не возражаю…»

А может быть, уже добралась до уведомления начальника тюрьмы о смерти схимника Афанасия, которого никогда не причислят к великомученикам, упокой господь его беспокойную душу?…

Может быть.

Упорно скребется в окно своими зелеными ветками тополек. Головная боль утихла, зато явственней стал почему-то запах нафталина.

Я прислушался – снова шелест страниц. Затем – тишина. Значит, дочитала.

Эгерт уже не плакала, но глаза ее были полны слез. Конфузливо и в то же время деловито возился у стола Хвощиков.

Теперь следовало ждать признания. Что ж, подождем.

А некоторое время спустя, украсив протокол допроса последней кляксой, Хвощиков поспешно записывал новые показания Елены Эгерт.

Да, она солгала. Она никогда не любила Олега Григорьевича Мессмера и стыдилась этого. Он заслуживал настоящей любви, которой достойны немногие. Честный, благородный и великодушный человек, все прощающий людям и ничего себе.

Но что поделаешь? Русские говорят: сердцу не прикажешь.

Банально? Но оттого, что истина банальна, она не перестает быть истиной.

Да, она неблагодарная, подлая тварь. Но иной она быть не может. И когда в девятнадцатом году Винокуров поманил ее пальцем, она забыла про все и пошла за ним. Забыла про свои обязательства перед богом и людьми, перед сестрой, обществом и в первую очередь перед Олегом Григорьевичем, которому исковеркала жизнь. Она бросила под ноги Винокурова свою и чужую честь. Ей нужно было от него так мало. Но она не получила и этого. Тогда же, в Варшаве, он готов был завести интрижку с Вандой, которая была совсем ребенком.

132