Черный треугольник. Дилогия - Страница 110

110

А этот… «искупительный огонь»?

Нет, до костров, к счастью, еще не дошло. Костры, так сказать, светлое будущее. Но ежели я приеду в Гуляйполе через два-три месяца, то смогу полюбоваться музеем, который станет прообразом Всемирного храма искусств.

А что будет с этим «прообразом», если допустим, доблестным войскам батьки придется покинуть Гуляйполе?

Кажется, эта простая мысль в голову Корейше не приходила. Но его всегда отличала находчивость. Что ж, если Гуляйполе удержать не удастся, анархистская «республика на колесах» не покинет на произвол судьбы предметы религиозного культа Красоты. Их, разумеется, погрузят на тачанки и увезут.

Куда?

Разве это так уж существенно. Главное – то, что повстанцы будут отстаивать их с тем же непоколебимым мужеством, с каким они отстаивают идеи анархии, счастье освобожденного от бога и государства человечества и свою жизнь. Рубенса, Рембрандта и Микеланджело оградит от посягательств белых и красных нерушимая стена пулеметного огня.

Затем, исчерпав запас красноречия, Корейша повел меня на склад культотдела, бывший некогда ничем не примечательным амбаром местного купца Плюснина, которого еще в восемнадцатом пристрелили то ли гетмановцы, то ли петлюровцы.

К счастью, полотен Рубенса, Рембрандта и Рафаэля там не оказалось. Но, насколько я мог судить, в купеческом амбаре действительно находилось немало «спасенных» вещей, представлявших художественную ценность, и среди них – экспонаты музея Харьковского университета: эмали, геммы, старинные монеты времен Владимира святого, Ярослава Мудрого и Дмитрия Донского…

Каким же образом эти вещи, предназначавшиеся для Всемирного храма искусств, который Корейша предполагал в недалеком будущем воздвигнуть в центре Европы, перекочевали с Украины, из амбара Плюснина, в Москву, в сейф члена союза хоругвеносцев Анатолия Федоровича Глазукова?

Что могло связывать полубезумного Корейшу, мечтавшего о новой религии под сенью черного знамени анархии, с практичным приятелем Кустаря, который устраивал свои темные делишки, пользуясь смутным временем?

На всякий случай я заехал к заведующему подотделом минц-кабинетов и ювелирных коллекций Народного комиссариата художественно-исторических имуществ, который оказался весьма милым и весьма разговорчивым человеком, а затем, не заезжая в Центророзыск, связался по телеграфу с бандотделом Харьковской ЧК. Это заняло у меня целый день. Взамен же я получил более чем скромные данные, которые ничем не могли помочь разобраться в происшедшем.

Да, действительно, летом 1919 года теплушка с коллекциями университета была разграблена. В настоящее время установлено, что нападение на поезд совершила банда Лупача, оперировавшая тогда в Белгородском уезде. По сведениям Белгородской ЧК, вышеуказанную банду летом того же года ликвидировали отступавшие под напором белых части Красной Армии. Однако ценности университета обнаружены не были. Видимо, Лупачу удалось их где-то укрыть. Банда Лупача являлась так называемым «летучим отрядом» махновской армии, поэтому не исключено, что экспонаты музея могли оказаться у Махно.

Из экспонатов Харьковской ЧК найдены пока лишь две вырезанные на агате геммы Abraxas и золотая медаль работы Витторио Пизанелло. Эти вещи изъяты у харьковского спекулянта Кробуса. На допросе Кробус показал, что приобрел их во время оккупации Харькова белыми у неизвестного гражданина возле гостиницы «Метрополь».

Сотрудниками Харьковской ЧК опрашивались также махновцы и анархисты из группы «Набат», однако ничего существенного выяснить не удалось, хотя некоторые наметки и имеются.

Дознание продолжается. Сотрудник бандотдела, который по вызову ВЧК в ближайшее время прибудет в Москву, обязательно посетит меня и подробно проинформирует по всем затронутым вопросам. Бандотдел Харьковской ЧК рассчитывает, что сотрудничество с бригадой «Мобиль» Центророзыска окажется плодотворным. Вот, пожалуй, и все.

А на следующий день в Москву вернулся командированный мною в Петроград и на Валаам Хвощиков.

II

Большеухий, нескладный и, как всегда, какой-то пришибленный, Хвощиков появился у меня рано утром, сразу же с вокзала. Осторожно приоткрыл дверь кабинета:

– Разрешите?

– Входите, Григорий Ксенофонтович.

– Не помешаю?

– Наоборот, с нетерпением жду свидания с вами.

За время своей долголетней службы Хвощиков усвоил, что, когда начальник шутит, обязательно надо улыбаться. От улыбки его и без того некрасивое лицо стало еще более непривлекательным.

Швейцарский поэт, богослов и физиономист Лафатер считал лицо человека зеркалом его души. И я подумал, что если даже у Сократа проницательный швейцарец разглядел задатки глупости и склонность к пьянству, то физиономия Хвощикова привела бы его в ужас.

К счастью, несмотря на свою непривлекательную внешность, Хвощиков все-таки не был прирожденным висельником, хотя и ничто человеческое не было ему чуждо. Исполнительный чиновник, привыкший беспрекословно повиноваться вышестоящим, в том числе и улыбаться, когда того требовали ситуация и начальство, он совсем неплохо справлялся со своими обязанностями. Хвощиков обладал интуицией, знанием человеческой натуры, практической сметкой, умением найти подход к тому или иному человеку и даже некоторым представлением о морали. Во всяком случае, Борин, несколько склонный к идеализации коллег, утверждал, что Хвощиков не брал взяток даже тогда, когда их ему предлагала, – ни при паре, ни при Керенском. Прав ли был Борин – садить не берусь. Но я никогда не жалел, что вернул Хвощикова в лоно уголовного розыска. А когда он докладывал результаты своей поездки, я испытывал к нему даже нечто похожее на уважение.

110